Пустыня имени меня

— Мы умрем, да, пап? — спросил он.

Я хотел промолчать, но все-таки ответил:

— Похоже, что так.

Дети однозначно стали другими. Чего-то в них стало меньше. Еще я бы в свои девять на его месте… Что бы я сделал? Заплакал, наверное. Вцепился бы отцу в воротник и стал упрашивать что-нибудь придумать. А он — спросил, получил ответ и снова опустил глаза в свою игрушку. Как будто всего лишь узнал, полетим ли мы после обеда в луна-парк на Луне.

— Хочешь есть? — спросил я.

Тоха, не отрываясь от экрана, помотал головой.

Это хорошо, подумал я. Еды оставалось совсем немного.

Внизу пролетали дюны, такие же неподвижные и огромные, как два часа назад, похожие на вскинувшееся в шторме море, застывшее и окрашенное в красный цвет. Свет звезды падал на них, резко деля каждую на две части — темно-красную и черную, — и не было конца этим огромным песчаным валам. Если бы только это море было настоящим морем! Впрочем, какая разница. Тогда мы прожили бы на две недели дольше.

Когда я заметил, что все системы полетели к чертовой матери, было уже поздно. Пока мы спали, корабль вынес нас к планете, вообще не указанной ни на каких картах. К тому же включилась сверх-световая, которой я не пользовался три месяца, и теперь можно было только догадываться, что это за звезды понатыканы вокруг нас и в какую космическую глушь нас занесло.

Как меня лихорадило, когда я все это увидел! Сначала я просто тупо рассматривал экраны, не веря, что такое может случиться. Такого не было еще никогда, разве что в прошлых веках, когда осваивали ближний космос, и тогдашние громоздкие тихоходы время от времени даже взрывались и превращались в пыль от одной ошибки в программе. Потом я стал метаться по салону и в компьютерном отделении, пытаясь что-нибудь исправить. Потом сел перед центральными экранами, стал тереть лицо и ругать себя за то, что два года не проходил техосмотр, не мог выкроить пяти часов. Но ведь кто знал?! И почему это могло случиться — уже случилось — именно со мной? Не с кем-нибудь другим, чужим, о котором потом рассказали бы по всем видео-каналам, и тогда я бы удивился и посмеялся. Но нет, не с ним, а именно со мной — почему?

Потом я вспомнил про передатчик, включил его и убедился, что он глух и нем. А потом я понял, что мы умрем.

Теперь уже пережито. За два часа, оказывается, можно пережить и это. Сейчас под кораблем несутся одинаковые безымянные дюны красной планеты, тысячи лет стоявшие в своем одиночестве до нас и останущиеся стоять после нас. Мы умрем, а они нисколько не изменятся, разве что немного передвинутся куда-нибудь на север. Если здесь, конечно, еще бывают ветра.

Вскоре из-за горизонта вынырнула линия основного светотерминатора, мы влетели в ночь, и в центральном салоне зажегся свет. По числу засиявших панелей можно было видеть, что ко всему прочему на исходе было топливо. В наступившем полумраке Тоха отложил свою игрушку и спросил:

— Пап, нам сколько еще лететь?

Про себя я поблагодарил его за то, что он не сказал «жить».

— Еще долго, — сказал я.

А потом понял, что он, возможно, все-таки имел в виду не это.

Мы с ним никогда не были друзьями. Это модно: трепаться о том, какие мы с моими детьми друзья, а вся дружба детей и родителей состоит при этом из двух-трех ежедневных слов о футболе и об учебе да из поцелуйчика на ночь. Я никогда не целовал Тоху — во-первых, потому что большую часть жизни его просто не видел, таскаясь по своим планетам с лазерным настройщиком, а во-вторых… Во-вторых, не сентиментальный я человек, уж простите.

А теперь мы с ним остались вдвоем в моем стареньком (слишком стареньком) корабле, и я почти ничего не знаю о нем. Не знаю даже, как с ним общаться — как с маленьким или как с большим? Вот чего, наверное, не хватает нашим детям — детскости. Я ни разу не видел, чтобы Антошка, скажем, плакал. Может, он и не плачет вовсе? Кто знает… Разве что его мама.

Хочется есть. По своему обыкновению на завтрак я только выпил кофе. Но хорошо, что хоть он поел.

Я стал смотреть в темное небо с редкими крапинками чужих звезд и вдруг представил себе, как далеко находится наш дом. Миллиарды километров. Тысячи миллиардов маленьких человеческих шагов в черной бездне. Просто жуть…

Впрочем, не такая уж она и черная, эта бездна. Планета под нами еще темнее. У нее нет спутников. На неосвещенной стороне здесь темно, как безлунной земной ночью на экваторе.

Вполне возможно, что всего в нескольких парсеках отсюда находится какая-нибудь жилая планета или коммерческая линия. Но где? Может, у той синей звездочки, что горит ярче остальных? А может, в обратном направлении. Что вообще мы можем знать о направлениях в космосе, пусть даже мы вычислили скорость движения звезд? Все эти оси координат — только уловка для обмана процессоров. Мы-то знаем, что не знаем ничего. По крайней мере догадываемся.

Что такое Псевдомарсианский смерч, Студневое движение Шарля, Феномен мякиша или Полет-На-Плоскости-Навстречу-Себе? И другие придуманные пилотами названия для необъяснимого. Разведчики-пионеры записывают их себе в бортжурналы, ученые создают разветвленные каталоги, создатели удовольствий придумывают компьютерные удовольствия для детей. И все для того, чтобы иногда ловить себя на мысли о том, что мы обо всем этом ничего не знаем. К тому же я не знаю, о чем думает мой мобственный сын. Мой собственный? В конце концов, никто никогда не проверял.

Я посадил корабль у самого начала дня. Утро в красных дюнах, которые вернее называть просто барханами. Ведь дюны — это там, где море. А здесь только барханы. Во все стороны, до всех горизонтов — красные барханы.

Огромное багровое солнце выползло из-за края планеты и быстро движется по черному небу. Наш корабль стоит в чаше, стенки которой — те же барханы, наметенные неведомо чем, когда и зачем. Когда-то давно здесь были ветра, а потом атмосфера ушла, но я уже не хочу знать, почему. Мне это неинтересно.

Тоха вприпрыжку бежит ко мне сверху, по склону застывшей волны. В своем серебряном скафандре, светящемся на фоне красного песка. Такой тоненький, с большим шлемом, за которым — милое детское лицо. Мне становится жалко почти до слез. Но только почти.

— Пап, — говорит он, подбегая. — Отгадай, какой двигатель у корабля не работает, когда он поднимается с планеты массой 7 на 10 в 21-й степени тонн со скоростью сто метров в секунду по траектории с углом к поверхности планеты в шестьдесят градусов при том, что планета поворачивается ему навстречу?

Я усмехнулся. Это была простая старая загадка.

— Запасной.

— Правильно, — сказал он, широко улыбаясь. — А правда, что на этой планете никого до нас не было?

— Похоже на правду.

— Но ведь, когда люди открывают новый объект в космосе, они могут назвать его как хотят. А так же все, что на нем находится. Правда?

— Ммм…

— Тогда можно, я назову эту пустыню? Я понимаю, что мы не можем определить координаты планеты и не имеем права на ее открытие. Но мы ведь знаем, где находится пустыня — она находится на этой планете, а это уже кое-что! Правильно?

Я пожал плечами, глядя ему в лицо.

— И я не хочу обижать других первооткрывателей. Ведь мы с тобой не пионеры. Ты робототехник, я просто мальчик. А они будут здесь пионерами. Но это будет им совсем необидно, если я назову только одну пустыню — пусть она будет моей пустыней, окей?

— Окей, Антошка, — сказал я. — Конечно. Раз ты так хочешь…

И мы во второй раз за сегодня пошли завтракать. Вокруг, насколько хватало зрения, стояли барханы, одинокие, как звезды в космосе и как люди в жизни. В бесконечности вселенной ничто не делится на живое и мертвое, на разум или неразум. Все большие и малые тела здесь — это просто точки, никак не влияющие на движение бесконечности. В конечном счете их просто нет. Через несколько дней мы умрем. Потеряемся среди красного песка в пустыне без ветров, как маленькие бабочки в высокой траве. И пусть наши дети не знают детства, а ученые не знают ничего, пусть пионеры погибают в Студне Шарля, а отцы не знают своих детей. Пусть! Нам с Антошкой нет дела до них всех, нет дела ни до чего. У нас есть завтрак на двоих в центральном салоне уснувшего корабля и красная пустыня, до краев набитая умершими дюнами. И я заранее проклинаю того, кто расскажет о нас по всем видео-каналам!

О тех, кто умер в пустыне, в центр которой теперь навсегда воткнут короткий металлический шест с по-детски простой надписью на привинченной табличке:

«Пустыня имени меня»

Август 1995 г.